Speaking In Tongues
Лавка Языков
Харуки Мураками
ОХОТА НА ОВЕЦ
Перевел с японского Дм.
Коваленин
Часть первая
25. 11. 1970
ПИКНИК СРЕДИ НЕДЕЛИ
О её смерти сообщил мне по телефону старый приятель, наткнувшись на
случайные строчки в газете. Единственный абзац скупой заметки он членораздельно
зачитал прямо в трубку. Заурядная газетная хроника. Молоденький журналист, едва
закончив университет, получил задание и опробовал перо.
Тогда-то и там-то такой-то, находясь за рулём грузовика, сбил такую-то.
Вероятность нарушения служебных обязанностей, повлекшего смерть, выясняется...
Как рекламный стишок на задней обложке журнала.
- Где будут похороны? - спросил я.
- Да откуда я знаю? - удивился он. - У неё, вообще, была семья-то?
Разумеется, семья у неё была.
Я позвонил в полицию, спросил адрес и номер телефона семьи, затем позвонил
семье и узнал дату и время похорон. В наше время, как кто-то сказал, если хорошо
постараться, можно узнать что угодно.
Семья её жила в "старом городе", Ситамати. Я развернул карту Токио, отыскал
адрес и обвёл её дом тонким красным фломастером. То был действительно очень
старый район на самом краю столицы. Ветвистая паутина линий метро, электричек,
автобусов давно утратила какую-либо вразумительную чёткость и, вплетённая в сети
узких улочек и сточных каналов, напоминала морщины на корке дыни.
В назначенный день пригородной электричкой от станции Васэда я отправился на
похороны. Не доезжая до конечной, я вышел, развернул карту токийских пригородов
и обнаружил, что с равным успехом мог бы держать в руках карту мира. Добраться
до её дома стоило мне нескольких пачек сигарет, которые пришлось покупать одну
за другой, каждый раз выспрашивая дорогу.
Дом её оказался стареньким деревянным строением за частоколом из бурых
досок. Нагнувшись, я через низенькие ворота пробрался во двор. Тесный садик по
левую реку, похоже, был разбит без особой цели, "на всякий случай"; глиняную
жаровню, брошенную в дальнем углу, на добрую пядь затопило водой давно прошедших
дождей. Земля в саду почернела и блестела от сырости.
Она убежала из дома в шестнадцать; видно, ещё и поэтому похороны прошли
очень скромно, словно украдкой, в тесном домашнем кругу. Семья состояла сплошь
из одних стариков, да то ли родной, то ли сводный брат, мужчина еле за тридцать,
заправлял церемонией.
Отец, низкорослый, лет пятидесяти с небольшим, в чёрном костюме с траурной
лентой на груди стоял, подпирая косяк двери, и не подавал ни малейших признаков
жизни. Взглянув на него, я вдруг вспомнил, как выглядит дорожный асфальт после
только что схлынувшего наводнения.
Уходя, я отвесил молчаливый поклон, и он так же молча поклонился в ответ.
Впервые я встретился с ней осенью 1969 года; мне было двадцать лет, ей -
семнадцать. Неподалёку от университета была крохотная кофейня, где собиралась
вся наша компания. Заведеньице так себе, но с гарантированным хард-роком - и на
редкость паршивым кофе.
Она сидела всегда на одном и том же месте, уперев локти в стол, по уши в
своих книгах. В очках, похожих на ортпедический прибор, с костлявыми запястьями
- странное чувство близости вызывала она во мне. Её кофе был вечно остывшим,
пепельницы неизменно полны окурков. Если что и менялось, то только
названия книг. Сегодня это мог быть Мики Спиллэйн, завтра - Оэ Кэндзабуро,
послезавтра - Аллен Гинзберг... В общем, было бы чтиво, а какое - неважно.
Перетекавшая туда-сюда через кофейню студенческая братия то и дело оставляла ей
что-нибудь почитать, и она трескала книги, точно жареную кукурузу, - от корки до
корки, одну за другой. То были времена, когда люди запросто одалживали книги
друг другу, и, думаю, ей ни разу не пришлось кого-то этим стеснить.
То были времена "Дорз", "Роллинг Стоунз", "Бёрдз", "Дип Пёрпл", "Мадди
Блюз". Воздух чуть не дрожал от странного напряжения: казалось, не хватало лишь
какого-нибудь пинка, чтобы всё покатилось в пропасть.
Дни прожигались за дешёвым виски, не особо удачным сексом, ничего не
менявшими спорами и книжками напрокат. Бестолковые, нескладные шестидесятые со
скрипом опускали свой занавес.
Я забыл её имя.
Можно бы, конечно, раскопать лишний раз ту газетную хронику с сообщением о
её смерти. Только как её звали - мне сейчас совершенно не важно. Я не помню, как
оно когда-то звучало. Вот и всё.
Давным-давно жила-была Девчонка, Которая Спала С Кем Ни Попадя...
Вот как звали её.
Конечно, если всерьёз разобраться, спала она вовсе не с кем попало. Не
сомневаюсь, для этого у неё были какие-то свои, никому не ведомые критерии.
И всё же, как показывала действительность любому пристальному наблюдателю -
спала она с подавляющим большинством.
Только однажды, из чистого любопытства, я спросил у неё об этих критериях.
- Ну-у-у, как тебе сказать... - ответила она и задумалась секунд на
тридцать. - Конечно, не всё равно, с кем. Бывает, тошнит при одной мысли... Но
знаешь - мне просто, наверное, хочется успеть узнать как можно больше разных
людей. Может, так оно и приходит ко мне - понимание мира...
- И чьих-то постелей?
- М-м...
Наступил мой черёд задуматься.
- Ну и... Ну и как - стало тебе понятнее?
- Чуть-чуть, - сказала она.
С зимы 69-го до лета 70-го я почти не виделся с ней. Университет то и дело
закрывали по разным причинам, да и меня самого порядком закрутило в водовороте
неприятностей личного плана.
Когда же осенью 70-го я заглянул наконец в кофейню, то не обнаружил среди
посетителей ни одного знакомого лица. Ни единого - кроме неё. Как и прежде,
играл хард-рок, но неуловимое напряжение, наполнявшее воздух когда-то,
испарилось бесследно. Только паршивый кофе, который мы снова пили, так и не
изменился с прошлого года. Я сидел перед нею на стуле, и мы болтали о старых
приятелях. Многие уже бросили университет, один покончил собой, ещё один канул
без вести... Так и поговорили.
- Ну а сам-то - как ты жил этот год? - спросила она у меня.
- По-разному, - ответил я.
- Стал мудрее?
- Чуть-чуть.
В эту ночь я спал с нею впервые.
Я ничего толком не знаю о ней, кроме того, что когда-то услышал - то ли от
кого-то из общих знакомых, то ли от неё самой между делом в постели. То, что ещё
старшеклассницей она вдрызг разругалась с отцом и сбежала из дому (и, понятно,
из школы), - это точно, была такая история. Но где жила и чем перебивалась -
этого не знал никто.
Дни напролёт просиживала она на стульчике в рок-кафе, поглощая кофе чашку за
чашкой, выкуривая одну сигарету за другой и перелистывая страницу за страницей
очередной книги в ожидании момента, когда, наконец, появится какой-нибудь
собеседник, который заплатит за все эти кофе и сигареты (не ахти какие суммы для
нас даже в те дни) и с которым она, скорее всего, и уляжется этой ночью в
постель.
Вот и всё, что я знал о ней.
Так и сложилось: с той самой осени и до прошлого лета раз в
неделю, по вторникам, она приходила ко мне в квартирку на окраине Митака. Ела
мою нехитрую стряпню, забивала окурками пепельницы и под хард-рок по "Радио FEN"
на полную катушку занималась со мной любовью. Утром в среду, проснувшись, мы
гуляли с ней в маленькой рощице, постепенно добредали до студенческого городка и
обедали в местной столовой. И уже после обеда пили жиденький кофе на открытой
площадке под тентами и, если погода была хорошей, валялись в траве на лужайке и
разглядывали небеса.
"Пикник среди недели", - называла это она.
- Каждый раз, когда мы приходим сюда, я чувствую себя будто на пикнике.
- На пикнике?
- Ну да. Куда ни глянь - трава. У людей вокруг счастливые лица...
Стоя в траве на коленях, она испортила несколько спичек, прежде чем наконец
прикурила.
- Солнце подымается, потом садится; люди появляются и исчезают... Время
течёт, как воздух, - всё как на настоящем пикнике, ведь правда?
Я доживал свой двадцать первый год, через две-три недели уже стукало
двадцать два. Ни надежды в ближайшее время закончить университет, ни причины
бросать его на полдороге. На распутье сомнений и разочарований уже несколько
месяцев кряду я не решался сделать в жизни ни шага.
Мир вокруг продолжал вертеться - только я, казалось, совершенно не двигался
с места. Что бы ни являлось моим глазам в ту осень 70-го всё окутывалось
странной дымкой печали, всё сразу и с катастрофической быстротой увядало, теряя
цвет. Лучи солнца, запах травы, еле слышные звуки дождя - и те раздражали меня.
Неотвязно меня преследовал сон о ночном поезде. Всегда один и тот же. Поезд,
полный табачного дыма и туалетной вони, набитый людьми так, что не продохнуть. В
вагоне, где яблоку негде упасть, заблёванные простыни липнут к телу. Не в силах
терпеть, я подымаюсь с полки, протискиваюсь к дверям и схожу на случайной
станции. Местность заброшена и пустынна - ни огонька. На станции не видать даже
стрелочника. Ни часов, ни расписания - ничего... Такой вот сон.
В то время, мне кажется, я во многом подходил ей. Пусть нелепо и болезненно,
но был нужен ей именно таким, каким был. В чём подходил, чем был нужен - сейчас
уже не припомню. Может, я был нужен лишь себе самому - и не больше, но её это
ничуть не смущало. А может быть, она просто так развлекалась, - но чем именно?
Как бы там ни было, вовсе не жажда ласки-нежности притягивала меня к ней. И
сейчас ещё, стоит вспомнить её, возвращается ко мне то странное, неописуемое
ощущение. Одиночества и печали - словно от прикосновения чьей-то руки, вдруг
протянутой сквозь невидимую в воздухе стену.
Тот странный вечер 25-го ноября 70-го года я помню отчётливо и сегодня.
Сбитые ливнем, листья гинко в нашей роще выкрасили жёлтым узенькую тропинку,
вышедшую из берегов, как река в пору паводка. Сунув руки в карманы курток, мы
бродили с ней по останкам тропы туда и обратно. В мире не было ничего, кроме
шороха двух пар обуви по палым листьям да резких выкриков птиц.
- Слушай, что с тобой происходит? - спросила она внезапно.
- Так... Ничего особенного, - ответил я.
Пройдя немного вперёд, она села на обочину и закурила. Я присел рядом.
- Тебе снятся плохие сны?
- Постоянно. Просто кошмары какие-то. Особенно - про автомат с сигаретами,
который сдачу не отдаёт...
Рассмеявшись, она положила ладонь на моё колено. Потом убрала.
- Не хочешь говорить, да? Ни словечка?
- Как-то не говорится... Ни словечка.
Она бросила недокуренную сигарету на землю, благовоспитанно притоптала
кроссовкой:
- Самое наболевшее никогда не высказать толком... Ты об этом?
- А, не знаю! - сказал я.
Глухо фыркнув крыльями, две птицы вспорхнули с земли, и ослепительно-чистое
небо всосало их в себя без остатка. Некоторое время мы молча следили за тем, как
они исчезали. Потом, подобрав сухую ветку, она принялась вычерчивать на земле
какой-то неясный узор.
- Когда я сплю с тобой... Мне бывает ужасно грустно.
- Это я виноват... Я знаю.
- Дело тут не в тебе... И даже не в том, что ты вечно думаешь о другой,
когда обнимаешь меня. Это - пускай, как угодно. Я... - Оборвав внезапное
откровение, она провела на своём узоре три долгие параллельные линии. - Н-не
знаю.
- Понимаешь... Я вовсе не собираюсь от тебя отгораживаться, - сказал я после
паузы. - Просто я и сам никак не могу уловить, что происходит. Так хотелось бы
научиться понимать всё вокруг - беспристрастно, как можно спокойнее. Чтобы и в
облаках не витать, и на лишнее время не тратить... Но всё это требует времени.
- Сколько времени?
Я покачал головой.
- Откуда я знаю? Может, год, а может, и десять.
Она отбросила прутик и, поднявшись с земли, стряхнула приставшие к куртке
травинки.
- Послушай... А тебе не кажется, что десять лет - это очень похоже на
вечность?
- Да, наверное, - ответил я.
Выбравшись из рощи, мы дошли до студенческого городка, уселись, как обычно,
под тентами в летнем кафе и захрустели сосисками. Ровно в два часа пополудни на
экране телевизора вдруг с ненормальной частотой замельтешили то лицо, то фигура
Мисима
Юкио. С громкостью было что-то неладно, и мы не могли разобрать в чём дело,
- да и, по большому счёту, в те минуты нам всё было до лампочки. Мы съели
сосиски и выпили ещё по кофе. Какой-то студентик, взгромоздившись на стул, долго
вертел ручкой громкости, пытаясь наладить звук, но потом отчаялся, слез со стула
и куда-то исчез.
- Я тебя хочу, - сказал я.
- О'кей, - улыбнулась она.
Мы сунули руки поглубже в карманы и побрели ко мне.
Проснувшись вдруг, я увидел, что она беззвучно плачет. Только худенькие
плечи-крылышки чуть заметно вздрагивали под одеялом. Я разжёг огонь в камине и
взглянул на часы. Два часа ночи. Луна зияла в небе мертвенно-бледной дырой.
Я дождался, пока она выплачется, вскипятил воды, разболтал в двух чашках
пакетики, и мы стали пить чай. Я раскурил сразу две сигареты и передал одну ей.
Глубоко затянувшись, она тут же закашлялась; это повторилось трижды и привело её
в страшное возбуждение.
- Послушай, тебе никогда не хотелось меня убить?
- Тебя?..
- Да.
- Зачем ты спрашиваешь?
Не вынимая изо рта сигареты, она закрыла глаза и кончиками пальцев потёрла
веки.
- Так... Низачем.
- Ну и незачем! - сказал я.
- Правда?
- Правда. За каким чёртом мне тебя убивать?!
- Да, действительно... - кивнула она с усилием над собой. - Просто я вдруг
подумала... Может, было бы вовсе неплохо, если бы кто-то меня убил. Так вот - во
сне...
- Кто угодно, только не я. Я не смог бы убить человека.
- В самом деле?
- Ну, насколько я себя знаю...
Рассмеявшись, она вдавила окурок в пепельницу, одним глотком допила
оставшийся чай и закурила новую сигарету.
- Поживу до двадцати пяти, - сказала она. - А там и умру.
Умерла она в двадцать шесть в июле 78-го.
Часть вторая
ИЮЛЬ 1978 Г.
1. 16 ШАГОВ И ПРАВИЛА ИХ ПРОХОЖДЕНИЯ
"Чш-ш-ш!..." - шипит мне в спину компрессор лифта, и я медленно закрываю
глаза. Собираю ошмётки мыслей - и делаю: шестнадцать шагов по коридору прямо к
двери квартиры. С закрытыми глазами. Ровно шестнадцать ни больше ни
меньше. От выпитого виски голова шумит и болтается, как на вывернутых шурупах;
никотиновой вонью сводит язык во рту.
И всё же, как бы ни был пьян, я всегда способен вот на эти шестнадцать
шагов: закрыв глаза - и прямо, как по натянутой проволоке. Механический навык,
результат долгих лет тренировки. Когда бы ни пришёл домой вдрабадан - каждый
мускул спины непременно распрямляет фигуру, голова подымается, и лёгкие
решительно вбирают в себя утренний воздух со слабым запахом цементного коридора.
И вот тогда, наконец, я закрываю глаза и делаю свои шестнадцать шагов по прямой
из клубов хмельного тумана.
С тех пор, как я вооружился Правилом Шестнадцати Шагов, меня даже удостоили
титула: "Наш Самый Приличный Алкаш". Быть им вовсе не сложно. Главное -
признаться себе: "Я пьян, это факт!" - и воспринимать этот факт как реальность.
Никаких тебе "но", никаких там "однако", "всё-таки" и "тем не менее". Просто: "Я
ПЬЯН" - и всё тут.
И покуда со мной это Правило, я всегда буду оставаться самым безоблачным
пьяницей, алкашом без проблем. Ранним жаворонком выпархивать из гнезда поутру -
и последним вагоном до отказа нагруженного поезда переваливать через мост и
скрываться в ночном тоннеле...
Пять, Шесть, Семь...
Задержавшись на восьмом шаге, я открываю глаза и делаю глубокий вдох. Лёгкий
звон в ушах. Так, качаясь под ветром, позвякивает ржавая колючая проволока на
морском берегу. Как давно уже не был у моря... 22 июля, 6:30 утра. Идеальная
пора, идеальное время суток, чтоб любоваться морем. Песчаные пляжи ещё никто не
успел загадить. Песок у кромки прибоя весь в следах птичьих ног, будто
ветер рассыпал по берегу иглы хвои с неведомых сосен...
Море?!
Снова трогаюсь с места. Про море - забыть... Эта штука давно уже канула в
прошлое.
Сделав шестнадцатый шаг, я останавливаюсь, открываю глаза - и прямо перед
собой, как всегда вижу круглую ручку двери. Вынимаю из ящика газеты за последние
два дня и пару конвертов, зажимаю почту под мышкой. Выудив из лабиринтов кармана
связку ключей, зажимаю её в руке и какое-то время стою, прислонившись лбом к
холодной железной двери квартиры. За ушами вдруг слабый, но
отчётливо-резкий щелчок. Всё моё тело как вата, насквозь пропитавшаяся
алкоголем. Сравнительный порядок только где-то внутри головы.
Чёрт бы меня побрал...
Сдвинув дверь на несчастную треть, я с трудом протиснулся в щель и затворил
за собой. Прихожая была мертва. Мертвее, чем от неё ожидалось.
Тут-то я и осознал их присутствие. Красных башмачков у меня под ногами. Моих
старых знакомых. Приютившись между моими заляпанными грязью теннисными туфлями и
дешёвыми пляжными сандалиями, окутанные тишиной, будто слоем тончайшей пыли, они
смотрели на меня каким-то рождественским подарком, который вдруг не по сезону
свалился с неба.
Она сидела, распростёршись грудью на кухонном столе. Лицо на сплетённых
запястьях, профиль под каскадом густо-чёрных волос. Дорожка незагорелой кожи
пробегала под волосами от шеи к затылку. Под мышкой, из открытого рукава
полотняного платьица, какого я раньше не видел на ней, едва различимо проступала
полоска лифчика.
Я стаскивал пиджак, стягивал чёрный галстук, расстёгивал часы на руке. Она
не шелохнулась ни разу. Глядя на её спину, я вспомнил прошлое. Своё прошлое - до
того, как я встретил её.
- Эй... - попытался позвать я. Собственный голос показался мне совершенно
чужим. Словно откуда-то издалека его доставили его по заказу для этого случая.
Как и следовало ожидать, ответа не было.
Она казалась спящей. Или плачущей. Или мёртвой.
Сев за стол напротив неё, я стиснул пальцами веки. Свежий солнечный луч
разрезал крышку стола пополам: я - на свету, она - в полупризрачных сумерках. У
сумерек не было цвета. На столе громоздился горшок с пересохшей геранью. За
окном кто-то выплеснул воду на улицу: звонкий шлепок воды о дорогу - и запах
сырого асфальта.
- Кофе выпьешь?...
Как и прежде, молчание.
Убедившись, что ответа не будет, я встал, насыпал в кофемолку зёрен на пару
порций, включил транзистор. Когда кофе был уже смолот, я вдруг вспомнил, что на
самом деле хотел выпить чаю со льдом... Вспоминать всё задним числом давно уже
стало частью моей натуры.
Транзистор выплескивал песню за песней - по-утреннему беззубый, ненавязчивый
попс. Слушая эти песни, я вдруг ощутил, что в этом мире, пожалуй, так ни черта и
не изменилось за прошедшее десятилетие. Ни черта, кроме имен певцов и названий
песен. Да кроме, пожалуй, ещё того, что я прожил десяток лет.
Проверив чайник: вскипел, я выключил газ и, выдержав тридцать секунд, чтобы
унялись пузыри, начал лить кипяток на кофейную пыль. Ошпаренная, она вобрала в
себя сколько могла - и, набухая неспешно, разнесла по комнате свой согревающий
запах.
За окном вразнобой стрекотали цикады.
- Ты что, с самого вечера здесь?.. - спросил я, продолжая держать в руке
чайник.
Разметавшиеся по столу и, казалось, замершие навеки, ее волосы вдруг еле
заметно дрогнули в ответ.
- Меня дожидалась?...
Снова молчание.
От палящих лучей вперемежку с клубами пара в кухне сделалось душно. Я
задвинул вентиляционное окошко над раковиной, щелкнул кнопкой кондиционера и
поставил на стол чашки с кофе.
- Пей давай, - сказал я. Голос понемногу становился снова моим.
- ...................
- Лучше тебе это выпить.
Прошло еще добрые полминуты, прежде чем она медленно, как-то механически
подняла лицо от стола - и застыла опять, упершись бессмысленным взглядом в
горшок с пересохшей геранью. Чуть намокшие от слез паутинки волос прочеркивали
на щеке три-четыре беспорядочных штриха. Аура едва уловимой влаги расходилась от
неё волнами по комнате.
- Не беспокойся, - сказала она, - реветь здесь никто не собирался.
Я вытянул из пачки салфетку; беззвучно высморкавшись, она нервно убрала с
лица налипшие волосы.
- Я, вообще-то, собиралась уйти до того, как ты вернешься. Не хотела
встречаться.
- Но потом, я вижу, раздумала?
- Вовсе нет. Просто... расхотелось куда-то ещё идти. Но ты не волнуйся, я
уже ухожу.
- Да ладно... Кофе хоть выпей.
Под сводку дорожно-транспортных происшествий я отхлебнул кофе, затем взял
ножницы и вскрыл два пришедших конверта. В одном - извещение из мебельного
магазина: скидка цен на 20 процентов при покупке в такой-то срок. Во втором
оказалось письмо, читать которое не хотелось, от приятеля, вспоминать о котором
желания тоже не было. Я смял конверты, бросил в корзину с мусором и принялся
догрызать остатки галет. Она, не отнимая губ от чашки, стиснув ее в ладонях,
точно пытаясь согреться, пристально наблюдала за мной.
- Там салат в холодильнике...
- Салат? - Я поднял голову и уставился на нее.
- Помидоры с фасолью. Других не было. Огурцы твои испортились, я выкинула...
- М-м-м...
Я достал из холодильника большую салатницу из голубого окинавского стекла и
вылил туда остававшиеся в бутылке пять миллиметров приправы. От помидоров с
фасолью осталась одна сплошная озябшая тень. Вкус отсутствовал напрочь. Вкуса
также не оказалось ни в галетах, ни в кофе. Видимо, из-за яркого утреннего
света. Утренний свет вечно всё разлагает на составные. Я извлёк из кармана
сигареты, смятые в кашу, и прикурил от спичек, происхождение которых не помнил.
Сигарета захлюпала при затяжке, как высыхающий мыльный пузырь. Сиреневый дым
растекся в утренних лучах абстрактными узорами.
- Я ездил на похороны. Потом все закончилось - поехал на Синдзюку, пил до
утра в одиночку...
Откуда-то в комнату прокралась кошка, протяжно зевнула и игриво прыгнула к
ней на колени. Она запустила руку в шерсть и несколько раз почесала кошку за
ухом.
- Не объясняй ничего, - сказала она. - Это уже меня не касается.
- А я ничего и не объясняю. Так... болтаю о чём-нибудь.
Она чуть пожала плечами, и шлейка лифчика исчезла, утонув в вырезе рукава.
На лице ее не было ничего, что я бы назвал выражением. И я вспомнил картину,
которую видел когда-то давно - фотографию города, опустившегося на дно моря.
- Мы знали друг друга раньше. Хотя и не очень близко... Вы не были знакомы.
- Вот как?...
Кошка на её коленях потянулась, вытянув лапы во всю длину, и с легким
шипением выпустила воздух из легких.
Я молча смотрел на огонёк сигареты.
- От чего смерть?
- Сбило машиной. Переломы в тринадцати местах.
- Женщина?...
- Угу.
Закончилась семичасовая сводка дорожно-транспортных происшествий, и по радио
вновь забренчал незатейливый рок-н-ролл. Она поставила чашку на блюдце и
посмотрела мне в глаза.
- Интересно... Я умру - ты так же напьешься?
- Пил я вовсе не из-за похорон. Ну, разве что, первую пару рюмок...
За окном разгорался новый день. Новый и жаркий день. В окошке над раковиной
заискрился далекий пейзаж сбившиеся в кучку небоскребы. Сегодня они сияли
гораздо ярче обычного.
- Выпьешь прохладного?
Она покачала головой.
Я достал из холодильника банку колы и выпил залпом до дна.
- Девчонка, которая давала кому угодно... - сказал я. Словно соболезнование
выразил: "При жизни усопшая вечно спала с кем попало..."
- А это зачем мне рассказывать? - спросила она.
Зачем? Я и сам не знал.
- Так, и что из этого?.. Прямо-таки всем подряд?
- Ну да.
- Но тебе-то - дело другое, не так ли?
Ее голос вдруг странно звякнул жесткими нотками. Я поднял глаза от тарелки с
салатом и сквозь ветки засохшей герани посмотрел ей в лицо.
- Почему ты так думаешь?
- Ну, не знаю, - очень тихо сказала она. - Ты совершенно другого склада.
- Другого склада?
- У тебя такая особенность... Как в песочных часах. Когда весь песок
высыпается, обязательно кто-то их переворачивает - и всё сначала...
- Что, действительно?...
Ее губы дрогнули в странной полуулыбке — и сделались вновь бесстрастными.
- Я пришла за вещами... Пальто зимнее, шапка и все остальное. Я там собрала
все в ящик. Будут руки свободны - донеси до рассылки, ладно?
- Да я домой к тебе завезу...
Она тихо покачала головой:
- Не стоит. Я не хочу, чтобы ты приходил. Понятно?
И правда. Я совсем забылся и болтал уже то, чего в виду не имел.
- Адрес ты знаешь, так ведь?
- Да уж, знаю...
- Ну, тогда у меня все. Извини, что так засиделась...
- Как с бумагами? Больше ничего не надо?
- Да, уже все закончилось.
- Даже смешно, как все просто, а? Я-то думал, будет столько возни...
- Всем так кажется, кто с этим еще не сталкивался. На самом деле оказывается
очень просто... Когда все уже позади. - Она еще раз почесала кошку за ухом. -
Разведись второй раз - и ты уже ветеран...
Кошка зажмурилась, потянулась и затихла, пристроив голову на ее руке. Я
сложил чашки и салатницу в раковину, потом чеком из магазина, как веником, смел
галетное крошево со стола. Яркое солнце больно кололо глаза.
- Я список оставила - там, на твоем столе... Где какие бумаги лежат. Дни,
когда забирают мусор. Ну, и все остальное. Если что непонятно, звони...
- Да, спасибо.
- Ты хотел детей?
- Нет, - сказал я. - Детей не хотел.
- А я колебалась все время. Но раз все вот так - то и слава Богу, правда?
Хотя, как ты думаешь - может, как раз с детьми все было бы по-другому?
- Ну, куча народу разводится и при детях.
- Да, наверное...- сказала она, вертя в пальцах мою зажигалку.- А я и сейчас
люблю тебя. Только дело совсем не в этом... Я прекрасно все вижу сама.
2. ИСЧЕЗНОВЕНИЯ
(её самой, её фотографий и ночной сорочки)
После ее ухода я выпил еще одну банку колы, потом принял горячий душ и
побрился. Что бы ни брал я в руки: мыло, крем для бритья - все кончалось,
шампуня оставалось на донышке.
Я вышел из душа, причесался, освежил кожу лосьоном и вычистил уши. Затем
поплелся на кухню и разогрел оставшийся кофе. За столом напротив меня никого уже
не было. Взгляд мой споткнулся о стул, не котором больше никто не сидел, и я
вдруг ощутил себя малым ребенком, который остался один на улице странного,
фантастического города, что я видел когда-то на фасетной картинке... Впрочем,
что говорить, - я давно уже не ребенок. Без единого проблеска мысли в мозгу я
долго, глоток за глотком, отхлебывал кофе, пока не выпил весь, потом просидел
без движения еще какое-то время и, наконец, закурил.
Удивительно: я провел без сна ровно сутки, но спать совсем не хотелось. Тело
пронизывало усталостью, и лишь голова, как дрессированное морское животное, еще
оставалась на плаву и в попытках спасти утопающее сознание все выписывала над
несчастным круги по воде безо всякого толку.
Глядя на пустой стул напротив, я вспомнил историю, вычитанную однажды у
какого-то американца. Человек, от которого ушла жена, несколько месяцев кряду не
притрагивался к ночной сорочке, оставленной ею на спинке стула в столовой...
Подумав еще немного, я решил, что идея, в общем, не так и плоха. Вряд ли,
конечно, это как-то поможет - но все лучше, чем глазеть на горшок с пересохшей
геранью... Да и кошка наверняка вела бы себя спокойнее, если бы в комнате
остались какие-то вещи жены.
Зайдя в спальню, я принялся открывать, один за другим, ящики ее шкафа; все
оказались пусты - хоть шаром покати. Старый изъеденный молью шарфик, пакетик с
порошком от моли да три пустых вешалки - вот и все, что я там обнаружил. Она
выгребла все подчистую. Все склянки-пузырьки с парфюмерией, беспорядочной
россыпью загромождавшие узенький туалетный столик, все ее пудры-помады-тени,
зубные щетки, фен, все эти ее лекарства неизвестного назначения,
тампоны-салфетки и прочая гигиеническая дребедень, вся ее обувь - от тяжелых
зимних ботинок до сандалет и домашних тапочек, коробки со шляпами; занимавшие
целый ящик сумочки и ридикюли, портфели и портмоне, все с такой тщательностью
рассортированное нижнее белье и чулки, ее письма - все, от чего мог исходить
хоть слабый ее запах, растворилось бесследно. Мне почудилось даже, будто все
свои отпечатки пальцев она забрала с собой. Книжный ящик и полка с пластинками
опустели на треть: кое-что покупала она сама, кое-что дарил я. Из альбомов были
вырваны все ее фотографии. Везде, где нас снимали вдвоем, ее часть снимка
оказывалась аккуратно отрезанной, "мои" же половинки остались на прежних местах.
Совершенно нетронутыми я нашел лишь те снимки, где я один, а также пейзажи и
портреты животных. Три альбома с постранично отредактированным человеческим
прошлым: я был оставлен в нем один, как перст, на фоне гор, рек, оленей и кошек.
Как если бы я с самого рождения был один, прожил в одиночку всю жизнь до сих пор
- и теперь приговорен к одиночеству до скончания века... Я захлопнул альбом и
выкурил две сигареты подряд.
С одной стороны, думал я, - могла бы и оставить после себя хоть ночную
сорочку. С другой стороны - все это, конечно же, ее личное дело, и не мне
предъявлять претензии. Решение не оставлять ничего она приняла сама. Мне
оставалось лишь принять это к сведению. Иначе говоря, ее замысел удался: все,
что мне действительно оставалось теперь, - это убедить себя, что ее
просто не существовало с самого начала.
Ну, а раз ее не было - откуда взяться сорочке?...
Я залил водой пепельницы, выключил транзистор и кондиционер, отогнал
заскочившую еще раз в голову мысль о ночной сорочке и поплелся спать.
Уже месяц прошел с тех пор, как я получил развод и она съехала,
переселившись в другую квартиру. Месяц безо всякого смысла. Месяц
тягуче-безвкусный, как растаявшее желе. Никаких перемен не ощутил я за это время
- да, собственно, ничего и не изменилось.
Я просыпался в семь, варил кофе, поджаривал в тостере хлеб, уходил на
работу, ужинал в городе, пропускал пару-тройку бутылок сакэ,
возвращался домой, час читал что-нибудь в постели, затем гасил свет и засыпал до
следующего утра. По субботам и воскресеньям вместо работы я уходил с утра
шататься по ближайшим кинотеатрам и добивал бестолковое время до вечера, как
только мог. А вечерами - как всегда: одинокий ужин, сакэ, час с книгой в постели
и сон. Монотонно-безлико - так некоторые люди заштриховывают черной пастой день
за днем в настенном календаре - прожил я этот месяц.
Она исчезала из моей жизни - и, я чувствовал, с этим уже ничего не
поделаешь. Что случилось, то и случилось. Хорошо ли, плохо ли прожиты были эти
наши четыре года вдвоем, уже совершенно не важно. Все выпотрошено - как в
фотоальбомах.
Совершенно не важно и то, что она уже давно и регулярно спала с моим другом,
и в один прекрасный день я даже застал их вдвоем, нагрянув к нему случайно. От
таких вещей не застрахован никто, они часто случаются в жизни, и если уж ей
довелось во все это вляпаться, то я ни в коей мере не считал это чем-то
особенным. В конечном итоге, это только ее проблема...
- В конечном итоге, это только твоя проблема, - сказал я.
В тот воскресный июньский полдень, когда она заявила, что хотела бы
развестись, я стоял перед ней, крутя на пальце жестяное колечко от пивной банки.
- То есть, тебе все равно? - как-то очень отчетливо спросила она.
- Нет, мне не все равно, - ответил я. - Я всего лишь сказал, что это - твоя
проблема.
- Если честно, мне не хочется с тобой расставаться, - произнесла она,
выдержав паузу.
- Ну и не расставайся.
- Но если с тобой - то ведь ни черта не получится!
Она не прибавила к сказанному ни слова, но мне кажется, я понял, что она
имела в виду. Через несколько месяцев мне стукнет тридцать. Ей, тоже вскорости -
двадцать шесть. Впереди нас ждала куча проблем, а нажили мы до сих пор буквально
какие-то крохи. Фактически - ноль. Сбережения были подчистую проедены за четыре
года вдвоем.
Почти полностью виноват в этом был я. Мне, наверное, вообще не следовало
жениться. По крайней мере, ей-то уж точно не следовало выходить за меня.
Еще в самом начале ей взбрело в голову считать себя натурой "общительной",
меня же - типом замкнутым и нелюдимым. Так, сравнительно удачно, мы и стали
играть эти роли. Но за то время, пока мы и вправду верили, что сможем так очень
долго, - вдруг что-то сломалось. Что-то очень неуловимое, но чего уже не
исправить. Мы зашли в очень мирный, спокойный тупик и просто тянули время. Это
был наш конец. Я действительно стал для нее уже конченым человеком. Пусть даже у
нее осталось сколько-то любви ко мне - дело было уже не в этом. Мы слишком
привыкли играть наши роли друг перед другом. Я уже ничего не мог ей дать. Она
чувствовала это инстинктом, я понимал из опыта, но ни в том, ни в другом
спасения больше не было.
И вот теперь вместе со всеми своими сорочками она исчезла из моей жизни
навеки. Что-то забудет память. Что-то скроется с глаз. Что-то умрет. В этом не
должно быть особой трагедии.
24 июля, 8:25 утра...
Бросив взгляд на цифры электронных часов, я провалился в сон.
Часть третья
СЕНТЯБРЬ 1978 Г.
1. КИТОВЫЙ ПЕНИС. ДЕВЧОНКА НА ТРЁХ РАБОТАХ
Спать с женщиной: порой я смотрю на это как на нечто большое и
серьезное; иногда же, напротив, не вижу в том ничего особенного. Бывает секс как
терапия для восстановления сил, а бывает секс от нечего делать.
Секс может быть от начала и до конца терапией, как может быть с начала и до
конца - от нечего делать. Секс, начавшийся как отменная терапия, вполне может
завершиться банальным сексом от нечего делать, равно как и наоборот. Наша
половая жизнь - как бы тут лучше выразиться? - в корне отличается от половой
жизни китов.
Мы не киты - вот один из главных тезисов моей половой жизни.
В городе моего детства - тридцать минут на велосипеде от дома - был
океанариум. Внутри, как в настоящем подводном мире, всегда царила прохлада, и
безмолвие лишь изредка прерывалось доносившимся неизвестно откуда тихим плеском
воды. В тусклых сумерках так и слышались из-за углов коридора приглушенные
вздохи русалок.
В огромном бассейне кругами ходили стаи тунцов, винтом по водным тоннелям
подымались осетры, хищно скалились на куски мяса пираньи, скупо мерцали своими
шарами-светильниками электрические угри.
Не было счета рыбам в океанариуме. Разные названия, разная на вид чешуя,
разные по форме жабры. У меня просто не укладывалось в голове, отчего и зачем у
рыб на Земле столько видов.
Китов, разумеется, в океанариуме быть не могло. Киты слишком большие, их
невозможно держать внутри здания: пришлось бы развалить весь океанариум, чтобы
соорудить водоем, в который смог бы втиснуться один-единственный кит.
Взамен самого кита был выставлен его пенис. Как полномочный представитль
своего хозяина. Вот как случилось, что годы самых ярких детских фантазий я
провел, созерцая китовый пенис и пытаясь представить кита целиком. Нагулявшись
по извилистым коридорам океанариума, я приходил в выставочный зал с высоченным
потолком, устраивался на диване прямо напротив китового пениса и сидел так
часами.
Иногда он напоминал мне ссохшуюся кокосовую пальму, иногда - гигантский
кукурузный початок. В одном можно было не сомневаться: если бы не табличка у
основания - "ПОЛОВОЙ ОРГАН КИТА-САМЦА", - ни один посетитель в жизни бы не
догадался, что перед ним за штуковина. Он гораздо больше смахивал на реликт,
найденный в песках Средней Азии, чем на выходца из глубин Ледовитого Океана. Не
говоря уже о том, что он был совершенно не похож ни на мой собственный пенис, ни
на чей-либо из всех виденных мною пенисов. Этот одинокий, вырезанный с корнем из
тела пенис словно дрейфовал перед моими глазами в волнах какой-то необъяснимой
тоски.
И когда я впервые переспал с девчонкой, всё, что вертелось в моей голове -
это китовый пенис. "Что за участь постигла его? Какой нелепой волной занесло его
под стекло на витрину безлюдного океанариума?" - мучился я. Предчувствие точно
такой же глухой обреченности и своей судьбы сжимало мне сердце. Впрочем,
мне было 17 лет - слишком рано, чтобы доводить себя до самоубийства. С тех пор я
и приучил себя к спасительной мысли.
Мы не киты.
Валяясь в постели с новой подругой, я поигрывал с завитушками ее волос и
думал о китовом пенисе.
В океанариуме моего детства всегда царила поздняя осень. На стеклянных
стенках бассейна, холодных как лед, - отраженья меня в толстом свитере.
Темно-свинцовое море заглядывало в иллюминатор выставочного зала; барашки
бесчисленных волн обегали его по краю, точно белые кружева - воротничок
девичьего платья...
- О чем думаешь? - спросила она.
- О прошлом, - ответил я.
В двадцать один год у неё были прекрасное стройное тело - и пара дьявольски
безупречных ушей.